Моряком я стал не сразу. Нет, я сознательно стремился стать морским волком, причём - военным. Ещё в школьные годы пытливо изучал все доступные в то время брошюрки о том или ином училище, читал всякую беллетристику на военно-морские темы, даже учил какие-то школьные предметы скурпулёзнее, чем остальные, и иногда опережая программу. Ну, очень уж хотелось в море… Потом я и поступил туда, куда хотел. И закончил вполне прилично, с «красным» дипломом свою «альма-матер», и распределился на подводный флот. Даже в море стал ходить очень много и часто. Но настоящим МОРЯКОМ я стал совсем не в подводном флоте. И был я уже в приличном звании и должности. Это было так.
Году в 1988 лето было, как и положено северному лету, промозглое и сопливое. Дожди менялись туманами, ветер с северо-восточного менялся на северо-западный, а потом не менее успешно осваивал всю розу ветров. При этом он своей силы не терял и хлестал нещадно всё население нашего гарнизона дождливыми розгами по всяким частям тела. Иногда - сильно. Даже сбивал с ног. Лето я не любил, хотя ждал его, как и все нормальные северяне, прямо с сентября и до его наступления. А не любил только потому, что зима на Севере была понятнее и естественней. Холод, мороз, ураганы, сугробы выше крыш, что характерно для зимы в Заполярье, наступали где-то в октябре и продолжались до июня. Они были обычным явлением, которое от зимы и ожидаешь. А вот лето… Лето рисуется в сознании как что-то яркое, красочное, с солнцем, теплом, цветами и бабочками, с выглядывающими из-под пёстрых мини-юбок голыми ногами девчонок, с ощущением праздника и счастья. Да ещё и с «полярными днями» на целые сутки. А что мы получали? Гнусную морось с неба. Вечную серость пейзажа. Ветер, который от зимнего отличался только чуть ослабленной силой. Вечно нахлобученные капюшоны плащей вместо ярких платьиц. Сапоги - чуть ли не болотные, рейтузы - даже на самых прекрасных женских ножках, комары, мошка... и холодные батареи с отсутствием горячей воды в кранах. Правда, «полярный день» при всём при этом присутствовал. Кстати, комары - это отдельная тема. Их там столько, и они такие крупные, что вечерами, в сумерках, если из подъезда выглянуть на главную площадь городка, то по количеству висящих над ней туч из комариного сообщества можно определить количество гуляющих. Так они и сопровождают каждого, рискнувшего прогуляться, и рассеиваются только при стуке захлопнувшейся подъездной двери и тут же стремительно улетают организованной стаей на поиски новой «жертвы». Ветер в нашем гарнизоне имел статус официального атрибута местности. То есть, на Севере много городов, но только у нас ветер дул всегда «в морду», со всех направлений, с такой силой, что в народе наш городок имел почти официальное название - «Край летающих собак». И собаки действительно «летали», особенно зимой, когда ураганы сносили не только собак, но и редких пешеходов, пытающихся пересечь улицу от дома к магазину. А заодно рвали автобусные остановки, как «тузик грелку» и выплёвывали грудой обломков на обочины и в овраги. Летом этот самый «атрибут» столько хлопот не причинял, но настроения не поднимал и пейзаж, на радость людям, не красил… Были, конечно, во всей этой серости и яркие пятна. Иногда, совсем уж редко, так что иные не успевали даже зафиксировать эти моменты, наступало настоящее лето. И тогда тундра успевала набухнуть почками, распуститься цветами, отплодоносить ягодами, грибами и всякими птичками-мышками, осеменить почву на будущее лето и притаится в ожидании обычной погоды. Ещё из прелестей летнего сезона были грибы. Нет, не гриб-ы-ы-ы, а ГРИБЫ… С больших букв. Кто не был на Севере, тот не может себе представить, что подосиновик имеет размер приличной табуретки. Шляпка его иногда совсем не лезет в ведро. И при этом - ни одного червяка! Тундра щедро открывает свои закрома, благо прятать их не чем. Вокруг выше кустиков черники, да изредка мелькающих карликовых берёзок ничего не произрастает. А количество грибов не имеет числового выражения, потому что, наклоняясь за одним грибком, ты видишь рядом, невдалеке, ещё пять… десять… сто…. Начинается паника - какой брать, а какой оставить подрастать. Всегда кажется, что они - грибы - кончатся и корзина не заполнится. Но она переполняется, и ты вываливаешь на мягкий мох её содержимое, и выбрасываешь те, которые похуже. Начинаешь собирать лучшие. Потом снова - всё на мох и опять сортировка. И так раз пять - шесть. Наконец, обессиленный от груза, который висит в коробе за спиной, оттягивает обе руки корзинами, и ломит зубы от «последнего пакетика» зажатого в них, да ещё и от того, что лазать по сопкам с таким грузом далеко не всем под силу - ты выползаешь к месту сбора. Оттуда, если повезло, тебя довезут до посёлка, а если - нет, дуй пешком и не жалуйся. Потом, будет зима и хрустящие на зубах маринованные подосиновики, солёные подберезовики и «горькушки», ассорти из всего урожая, поджаренноё и сохранённое в холодильнике, и суп из засушенных благородных белых грибов. Это будет потом - зимой, под вой ветра и мелькание пролетающих мимо окон собак. Так это я о чём? Ах, да. Лето было, 1988 год. Экипаж наш «береговал», то есть занимался боевой и политической подготовкой в базе. А субмарина, нам предназначенная, вот-вот должна была прибыть в базу со вторым экипажем. Мы её «ждали», в душе оттягивая счастье от предстоящей встречи. В перерывах между этой самой «боевой и политической» мы бегали в тундру, запасая на зиму грибы и ягоды. Изредка удавалось сходить на шашлычок. Короче говоря, мы выжимали максимум удовольствия из совсем не сладкой жизни на Крайнем Севере. И в море раньше времени не хотелось. Даже от этой сопливой погоды. Не входило мореплавание в наши планы. А если и входило, то только тогда когда приплывёт корабль, мы его недельку «попринимаем» от второго экипажа, потом чего-то на нём отремонтируем, подчистим, подмажем. И только пото-о-м… …Утром я проснулся в холодной и одинокой квартире. За окном было непонятное время суток, потому как в Заполярье и засыпать и просыпаться летом приходится «засветло». Часы показывали что-то около шести утра, ещё можно было бы подремать, но в дверь почему-то звонили. Это было совершенно непонятно. Нет, случается, что и ночью трезвонят и стучат. Но это когда ты с любимой подлодкой «в браке состоишь». А тут - казарма, и она ничего экстраординарного сулить не могла. «Война, что ли?» - подумалось мне. И я побрёл к двери, рассчитывая в душе на то, что «кто-то ошибся дверью». Но, нет. Никто не ошибся. Посыльный, лихо откозыряв мне, передал веление командира дивизии срочно прибыть в штаб. Какие только мысли не лезли мне в голову. Но всё оказалось гораздо более прозаичным и, в тоже время, неординарным. - Значит так, - прямо с порога кабинета комдив, пригвоздил меня взглядом. И я понял, что сейчас начнут «грузить». - Там восемьсот сороковая в море крутиться. А на ней у командира дивизиона Смирнова беда в семье. Мать умерла. Нужно подменить, а кроме тебя некому. - А я-то как туда попаду. Она же в море, у чёрта на куличках? - спросил я, рассчитывая, что это хоть как-то оттянет момент отправки меня в море. - Всё мы тут учли. Сегодня лодка должна выполнять торпедную стрельбу. Через час туда отправляется торпедолов для обеспечения стрельб. Дуй домой, полчаса на сборы и на четырнадцатый пирс. В море - пересядешь на борт, а Смирнов - на торпедолов. Всё понял? Конечно, я всё понял. И что накрылась медным тазом очередная вылазка за грибами. И что семья, которая вот-вот должна была приехать останется никем не встреченной. И что надежда подольше пожить без корабельного железа тоже рухнула… Я понял всё. Но было понятно и то, что горе в семье коллеги случилось не нарочно. И что ему ещё тяжелее. И нужно выручать. Может быть, и меня когда-нибудь выручат.
… Через полчаса я уже во всю свою «майорскую» прыть летел к четырнадцатому причалу. Вокруг серым туманом и мелким дождём просыпался гарнизон. Погода только добавляла уныния и где-то в душе скреблась надеждой на то, что по погоде могут не выпустить. А там, как знать, может быть найдётся и другой вариант «замены». Но ничего такого не случилось. Торпедолов принял меня в свои объятия, прогудел на прощание родной базе и пошёл в сторону открытого моря, где его ждала субмарина. Тут нужно отдельно описать что такое торпедолов. Это малого размера катерочек. От того море ему практически всегда противопоказано. Особенно - наше. Но без него стрельба торпедами невозможна. Потому что торпеда, учебная, после «выстреливания» из подлодки и условного поражения врага должна всплыть. Вот торпедлов-то её и находит в океане, поднимает на борт и везёт на берег. Там её опять «заряжают» и отправляют на новые стрельбы. И так - по кругу. Да, самое главное. Катерок этот абсолютно плоскодонный. От того болтает его море, как щепку, швыряет по всем осям координат. А вместе с ним и всю его немногочисленную команду. А там - уж кто как всё это переносит. А я переносил плохо. И заранее к этому готовился. И боялся. Надо сказать, что гарнизон наш находился далеко от цивилизации, и добраться туда можно было только и исключительно теплоходом. Один раз в четыре дня. И идти от цивилизации до нашей базы нужно было около суток. Так что, судя по всему, качка должна быть делом привычным не только для подводников, а для всех жителей посёлка, включая жён и детей. Но я к ней привычным не был. Даже когда нашим субмаринам приходилось выполнять задачи в надводном положении, я с трудом переносил качку и старался больше лежать. А тут утлое судно с плоским дном, да ещё и малой скоростью хода устремилось в море, отвозя мою душу на встречу с подводным крейсером. Нет, в тот день не штормило. Было лёгкое волнение. Балла два. Всего. Но это для больших кораблей и подводных лодок. А для торпедолова это волнение было сродни девятибалльному шторму. И мы летали во все стороны света. Я был устроен в каюте командира торпедолова, который весь переход находился на мостике и мне не мешал. Да он и не мог мне помешать. Мне вообще никто тогда помешать не мог. И помочь - тоже! Я ничего не видел, никого не слышал. Я ловил летающие по каюте предметы моего чемоданчика, а заодно и содержимое моего желудка. Его, содержимого, оказалось достаточно много. А попасть в разрешённое сангигиеной место каюты никак не удавалось. Про «удержать это всё в себе» - не говорю вообще.
Шли мы часов шесть. За эти шесть часов я вспомнил всю свою недолгую жизнь, простил всех и вся, попросил прощения за всё что натворил в этой жизни, покаялся и… узнал весь ассортимент продуктов, съеденных мною за последний месяц… А мы всё шли… Когда торпедолов встал, о чем известил резко снизившийся гул машин, я понял, что моё избавление близко и я ещё поживу. Вскарабкавшись дрожащими конечностями на мостик, я увидел сладостную моему сердцу картину. Торпедолов продолжал взлетать в поднебесье и низвергаться в пучину, а на расстоянии примерно в пару кабельтовых чернел монолит субмарины. Она никак не реагировала на волны. Так, примерно, ведёт себя лев в саванне, когда вокруг него суетится животный мир, царём которого он является. О, как она была прекрасна! Я любил её всё сильней и сильней, по мере ощущения её незыблемости и тверди среди рыхлой морской стихии…. Из громкоговорителей неслись отрывки переговоров. Командир лодки и торпедолова оговаривали между собой условия стрельб. Они покричали на тему «кто-где-когда-и-сколько» и замолчали. - Так, а я когда на борт попаду? - вопрошал я мичмана, командира торпедолова. - Ах, да! Забыл, блин! - и мичман схватил «матюгальник». Над морем понеслась информация о смерти матери Смирнова, о том, что его нужно на берег и оттуда в Мурманск, а меня - на борт субмарины. И вдруг мичман прервался, а с лодки донеслось: - Отбой стрельбе, усиление ветра! Ты, мичман, торпеду потом не поднимешь. Волнение будет сильным! Ты понял? - Так, а что со Смирновым? Менять будем? - Не нужно! - донеслось с лодки, - мы завтра будем в Североморске под погрузкой, так он там и сойдёт. А из базы ему ещё сутки пилить, да и рейсовый будет только завтра. Сойдёт в Североморске, быстрее получится! Сердце моё оборвалось, я понял, что меня ждёт ещё один переход морем, под усиливающееся волнение и опустевший на всю жизнь желудок. Я схватил «матюгальник» и из последних сил заорал в эфир: - Я не знаю, когда, где и куда сойдет Смирнов, но я отсюда сойду только на борт восемьсот сороковой или хороните меня в море! С почестями и салютом! В саване и в чистом белье! - я замолчал, не зная, что ещё крикнуть. Потом я рявкнул мичману: - Или шлюпку на воду или заказывай гарнизонный оркестр и почетный караул! Не знаю, что подействовало и на кого, но вскоре народ торпедоловный засуетился, что-то заскрипело и я увидел как вниз, туда, к самой воде, заскользила лодочка. Это утлый кусок дерева то приближался к моим глазам и начинал внушать надежду на скорое перемещение к родному подводному дому, то вдруг опускался в бездну волн и превращался в мелкую щепку, с которой море вытворяло всё, что хотело. От того, в каком направлении бросало торпедолов надежда или появлялась или исчезала... Вверх- вниз, вверх- вниз… Душа замирала над бездной океана, а мозг гнал к борту, к шлюпке… Как-то лихо шлюпка коснулась воды и в неё ловко спустились два матроса. Теперь наступал мой черёд. Нет, я не боялся высоты. Я не боялся преодоления моря на этом ялике. Я боялся промахнуться мимо судёнышка, летающего под бортом катера, и оказаться в холодной воде. При температуре всего в +4 градуса в ней можно было жить минут пять, не больше. Но не это меня пугало в тот момент. Из воды, конечно, должны были бы меня вытащить. Но вот после купания вряд ли меня стали бы доставлять на подлодку, а закинули бы в каюту, налили бы стакан спирту для согрева и против гриппа, и повезли бы обратно в базу. Шесть часов. С качкой. С молитвами. С ощущением мучительной смерти. На это я был не согласен. Собрав в кулак всё, что оставалось от воли и упрямства, подавив последний на борту торпедолова рвотный приступ, я отчаянно ступил на балясину веревочного трапа… … На удивление в шлюпке качало меньше. Да, водичка туда, конечно, захлёстывалась. И ощущал я себя песчинкой среди волн и пены. Но я плыл к своей мечте… Матросы споро работали вёслами, и мы быстренько оказались у борта субмарины. Она стояла как глыба, а мы летали около неё, как мухи около котлет. Наконец я улучил момент и сиганул на чёрную гладь корпуса. Удачно сиганул. Попал. …Потом было счастье попадания в чрево субмарины, удивленные взгляды подводников, не знавших всех подробностей манёвра: «Ты откуда свалился, мы уже месяц в море, а тебя не видели?» Смирнов остался на борту и на завтра сошел в Североморске… Но я этого не слышал и не ведал. Я спал двое суток сном младенца в каюте второго отсека. И ничего меня не могло разбудить. Ни качка, которую на лодке почти не чувствовали, ни всякие там тревоги и войны, ни шум соседей по каюте… Мне снился сон, в котором не звонили в дверь и не говорили, что: «В море…Нужно поменять… Торпедоловом … часов шесть и ты в точке… Это легко..» Нет, мне снилась тундра в красоте летнего цветения, вся в грибах и ягодах. По тундре бегали полуобнаженные девушки в венках и с лукошками. И никакого моря, дождя, снега. Солнце палило нещадно, а мимо проносились одинокие, низколетящие собаки… Одна из них вильнула хвостом и сказала: «Ну, брат, теперь ты настоящий моряк!.. Гав!»…
Главная 
